"Если переживать каждое уголовное дело, как свое собственное горе, то надолго тебя не хватит. Это цинично, но верно, и совсем не означает, что наша работа делает нас черствыми. Просто у следовательского мозга есть защитная реакция: мы ужасаемся чьей-то трагедии и сочувствуем потерпевшим, но мозг не пропускает в свою глубины всю массу горя и ужаса, которая обрушивается на нас. У меня и так порой бывает ощущение, что все страшное и мерзкое, что я знаю в силу своей работы, никуда не исчезает из моего сознания, а копится в чем-то вроде большого нарыва..." – писала в книге "Записки сумасшедшего следователя" бывший следователь по особо важным делам горпрокуратуры Елена Топильская, ныне адвокат.
Она известна миллионам читателей и телезрителей своими романами о следователе прокуратуры Швецовой, по мотивам которых создан сериал "Тайны следствия". Сюжеты произведений она черпает из своей практики расследования уголовных дел об организованной преступности, садистах-маньяках, в числе которых – Игорь Иртышов. При этом ей приходилось сталкиваться с фактами коррупции и круговой поруки в правоохранительных органах, что дало ей повод заявить: "Я вообще начинаю думать, что некоторых из моих бывших подследственных уважаю больше, чем иных своих коллег..." Как устроен мозг следователя, в чем могут проявиться издержки его внешности, можно ли быть юристом, не зная греческого, и есть ли моральные принципы у профессионального киллера – об этом и многом другом в подборке цитат Топильской.
Про выбор профессии
Так уж получилось, что с детства мечтала стать следователем. Когда я, еще учась в школе, смотрела фильм "Следствие ведут знатоки", родные после говорили, что им было интереснее наблюдать за мной, чем за фильмом – так я переживала...
После десятого класса я недобрала полбалла на вступительных экзаменах на юрфак, постеснявшись написать в анкете, что у меня диплом городской олимпиады по литературе, который дал бы мне недостающие полбалла, и пошла работать секретарем судебного заседания в народный суд, а на следующий год поступила на вечернее отделение юрфака.
Когда я училась на пятом курсе и впереди был еще год учебы, случился местный "Уотергейт": арестовали членов комсомольского оперотряда юрфака за разграбление контейнеров на железной дороге, которые они же и призваны были охранять. В связи с чем факультет не выполнял план по выпуску специалистов, и желающим было предложено до конца учебного года сдать экзамены за пятый и шестой курс, а в сентябре выйти на диплом.
На следующий день я за два часа до назначенного времени заняла очередь у деканата, опасаясь, что деканат не сдержит напора желающих. К моему изумлению, таких сумасшедших оказалось всего восемь, и из них только двое – я и еще один нетерпеливый однокурсник – успели сдать до конца учебного года все экзамены и защитить диплом вместе с шестикурсниками. То есть я уже проявила себя достаточно сумасшедшей, чтобы быть достойным кандидатом на прокурорскую лямку. Как выразилась одна из моих однокурсниц, узнав о моем решении закончить факультет экстерном: "Господи, Лена, продли ты себе детство!" Нет, никак не хотелось продлевать детство, наоборот, хотелось скорее почувствовать себя взрослой, что уже само по себе свидетельствовало о диагнозе.
А поскольку в те времена молодые специалисты должны были пройти стажировку на всех видах надзора, а следствие и тогда уже было в хроническом прорыве и более других отраслей деятельности прокуратуры нуждалось в притоке свежих сил, то меня первым делом бросили закрывать грудью амбразуры. Куда? Правильно, на следствие. А там я написала несколько постановлений. Моя наставница показала их шефу и произнесла сакраментальные слова, направившие мою жизнь в страшное следственное русло: "Девочка грамотно пишет, ее целесообразно использовать на следствии". И шеф горячо согласился...
Начала работать следователем, и меня по-настоящему затянуло. Это были лучшие годы в моей жизни.
Год проработав в прокуратуре, я вышла замуж. В гости приехали родители мужа, было воскресенье. Я подавала торжественный обед, когда зазвонил телефон и прокурор сообщил мне, что в районе три убийства, дежурный следователь не справляется, в связи с чем предложил мне выехать и поработать. Я запрыгала от счастья и стала собираться на выезд. Деликатная свекровь, кстати, выпускница ленинградского юрфака тридцатилетней давности, сразу ничего не сказала, но потом провела со мной воспитательную работу: "Леночка, а ты уверена, что следственная работа – тебе по плечу? Ведь это очень трудно" И в качестве примера моей безрассудности рассказала про свою однокурсницу, которая мечтала стать именно следователем и стала им, а вскоре начала будить мужа по ночам вопросом: "Кто первый обнаружил труп?" и криками о том, чтобы вещдоки положили под подушку. Поучительная история заканчивалась ссылкой на то, что теперь эта несчастная женщина – пациентка психиатрической больницы.
Про издержки внешности следователя
Конечно, моему следственному гению совершенно не соответствовала несерьезная внешность. Когда я работала в составе группы по "глухому" убийству и обзванивала записные книжки потерпевшей, в ста случаях из ста на мои предложения приехать в прокуратуру для допроса собеседники отвечали: "Девочка, повесь трубку и не балуйся". Прослушав звукозапись проведенной мною очной ставки, коллеги сразу метко и убийственно охарактеризовали голос следователя: "Пионерская зорька" в эфире".
Но если бы только голос! Как-то летом меня вызвали на производственную травму: на строительстве жилого дома на рабочего упала бетонная плита и придавила насмерть. Я приехала в машине кримлаборатории вместе с судебно-медицинским экспертом – солидным, представительным мужчиной лет сорока. Мы с ним вышли из машины. Подбежавшие руководители домостроительного комбината взяли его под руки и повели со словами: "Товарищ следователь, пойдемте, мы вам все покажем". Эксперт объяснил им, что он не следователь, а эксперт. "А где же следователь?" Он указал на меня. Руководящие строители посмотрели на меня долгим взглядом, оценили мои двадцать три года, "конский хвостик" на голове, очечки, босоножки, после чего повернулись к медику и со вздохом сказали: "Товарищ эксперт, пойдемте, мы вам все покажем".
А ведь я была уже старшим следователем, имела стажеров. Одному из них прокурор попросил помочь в предъявлении обвинения по несложному делу, поприсутствовать, так сказать, для поддержки штанов, поскольку обвиняемый был судим не в первый раз и вполне мог психологически задавить неопытного стажера. Шеф сказал: "Вы, Елена Валентиновна, просто поприсутствуйте для солидности". Я в форме пришла на предъявление обвинения и тихо села рядом со стажером. Когда обвиняемый бросил в него постановление о привлечении к уголовной ответственности с криком, что он не будет ничего подписывать, в разговор вступила я и вежливо объяснила, что его подпись не означает согласия с предъявленным обвинением, а всего лишь удостоверяет факт его ознакомления с постановлением. Обвиняемый просто отмахнулся от меня со словами: "А ты, девочка, вообще молчи".
Мои дела проходили в суде на "Ура", помощники прокурора по уголовно-судебному надзору не могли нахвалиться на мои обвинительные заключения, прокурор меня ценил, хотя мне казалось, что он надо мной посмеивается. Когда я встречала его в огромном коридоре прокуратуры, мне все время казалось, что он улыбается в сторону. Когда я поделилась с коллегой своими подозрениями о том, что, как мне кажется, прокурор, глядя на меня, почему-то смеется, коллега искренне сказал, что прокурор, по его мнению, смотрит на меня и думает: "Боже, с каким детским садом приходится работать!"
Про отношение к преступлениям, не раскрытым по горячим следам
Когда <...> я пришла работать в прокуратуру [1982 г.], не раскрытое на месте преступления убийство считалось чрезвычайным происшествием. В районе "глухари" не расследовались, их сразу забирали в следственную часть прокуратуры города, и принимали их к производству "важняки" – следователи по особо важным делам.
По каждому делу о нераскрытом убийстве, даже если нашли труп бомжихи тети Маши, которую явно замочили друзья-бомжи за лишний глоток из общей бутылки, создавалась бригада следователей, а оперативники в количестве, исчисляемом десятками, как минимум месяц не вылезали из отделения милиции, на территории которого имел несчастье случиться «глухарь». Что же касалось огнестрельных убийств, они тут же ставились на контроль во всех мыслимых главках, ведомствах, управлениях, это была экзотика, просто дикий Запад! Тогда двадцать нераскрытых убийств в год в Питере преподносились на всех совещаниях как тревожная ситуация, привлекали к нашему городу всеобщее внимание, зачисляя его в ранг чуть ли не столицы преступного мира. Теперь в каждом районе от двадцати до сорока "глухарей" в год, не считая раскрытых убийств, а умножьте-ка эту цифру на количество районов Северной Венеции!
Прокуратура тогда была очень сильной и квалифицированной организацией. Работали люди, которые могли многому научить, с которыми было интересно общаться. Люди, которые застали еще Нюрнбергский процесс. Мне рассказывали, что во время войны на собрании следователей одна женщина подверглась осуждению коллег за то, что мало дел сдала в суд. Знаете, сколько это – мало? Девятнадцать! Сейчас такое даже представить невозможно, дай бог, в месяц одно дело сдадут – и то хорошо...
Про то, что отделяет следователя от обычного человека
И вот настал великий день – первого дежурства по городу, правда, не самостоятельного, а вместе с наставником, старшим следователем. Придя в комнату дежурных следователей, я начала активно ждать происшествий, приговаривая: "Ну скорей бы что-нибудь случилось", чем портила настроение моей наставнице, которая проработала следователем десять лет и на дежурстве мечтала о противоположном – чтобы ничего не случилось, а она смогла выспаться. С нами дежурили два веселых эксперта-медика, которые, поняв, что я на дежурстве первый раз, обрадовались возможности пошутить. Наконец сбылись мечты идиота. В одном из районов обнаружили в подвале труп бомжа и призывали в связи с этим дежурную группу. Моя наставница, потягиваясь, стала мрачно предвкушать обилие опарышей в подвале, а эксперты, видя брезгливое выражение моего лица и поняв мое отношение к опарышам, принялись за меня. Один ласково сказал: "Лена, а ты знаешь, что опарыши прыгают?" – "Как – прыгают?!" – задохнувшись от ужаса, спросила я. Второй сладострастно принялся объяснять: "А как гусеницы. Сворачиваются в пружинку, а потом распрямляются – и прыгают, на расстояние до пятидесяти сантиметров". – "Господи, а зачем же они прыгают?" – еле шевеля побелевшими губами, спросила я. Первый эксперт бесстрастно пояснил: "А свежатинку почуют, вот и прыгают". Вот про опарышей помню до сих пор, а что был за труп бомжа – начисто изгладилось из моей памяти.
Когда выезжала на первый свой труп, даже сняла очки, подумав: "Чем меньше увижу, тем лучше!" Но ничего, выдержала, да и потом в обмороки не падала. Пока смотришь на все это как на работу, ставишь некую психологическую заслонку и можешь абстрагироваться от ситуации. Другое дело, увидеть труп где-нибудь в обычной жизни. Из окна человек выпал или погиб в ДТП. Увидев на улице какое-то происшествие, ни за что не подойду – не хочу на это смотреть. Кажется, если увижу мертвое тело, спать не смогу, оно будет стоять у меня перед глазами. А трупы, которые осматривала как следователь, помнила ровно настолько, насколько это нужно было для работы.
... Думаю, в каждом есть некая грань, отделяющая специалиста от обычного человека. Я, например, много раз выезжала на места происшествия. Трупов перевидела в своей жизни – не каждый человек столько живых людей видел. Конечно, неприятно, кто может испытывать от этого удовольствие? Но это моя работа, я абстрагировалась от эстетического восприятия ситуации и делала свое дело. Правда, кровь живого человека до сих пор не могу видеть. Один раз был такой случай. Я сидела по работе в милиции, и в этот момент туда прибегает дядечка, весь в крови. Кричит, что убил свою жену. Оказалось, что он ударил жену ножом в спину, та потеряла сознание и упала, а мужу показалось, что умерла. Пока он бегал в милицию, она пришла в себя и позвонила в "скорую". Врач сказал ей, что сейчас приедет машина, и попросил ни в коем случае не вынимать нож. Она с ножом в спине прошлась по квартире, собрала вещи в больницу и тихо села на диван ждать врачей. Мы приехали одновременно со "скорой". Доктор положил ее на диван и аккуратно извлек нож, при этом пошла кровь, и я упала в обморок.
В силу служебной обязанности я просто вынуждена была садиться около трупа и подробно описывать, как он выглядит. А значит, рассматривать его очень близко, детально и тщательно. Но для меня это было не зрелищем, а частью работы. А вот если я на улице просто как прохожая увижу труп, наверное, обойду и смотреть не буду. Но вот что я заметила: каждый раз, когда я осматривала на улице трупы, жизнь вокруг просто парализовалась. Старушки, дети, тети, дяди – все скапливаются около трупа. Я иногда часа по четыре писала. И все это время недалеко от меня, за милицейским кордоном стояли домохозяйки в фартучках. Явно только от плиты. Явно у них там молоко кипит. Но им не оторваться от зрелища.
На широкой питерской улице я осматривала тело убитого бандита, и ключевым вопросом был вопрос о наличии слепых огнестрельных ранений, что позволило бы не искать пулю на проезжей части, а извлечь ее при вскрытии. Я присела на корточки у тела и стала сопоставлять входные и выходные отверстия. Думая, что общаюсь с экспертом, радостно сообщила ему, что, похоже, из трех ран только две сквозные, а в ответ услышала старческий голос: "Да что вы?" Подняв голову, я увидела бабушку – божий одуванчик, которая только что носом не водила по тем ранам, на которые я указывала.
Про дело серийного маньяка Иртышова
Сначала я прочитала об Иртышове в газетах и подумала: "Боже, какой кошмар!" Мне аж плохо стало. Совершенно жуткие подробности преступлений. Ведь даже одному участковому, мужчине, когда он обнаружил на месте преступления извлеченный кишечник, стало плохо. Но когда мне предложили принять это дело в производство [Топильская занимала должность следователя по особо важным делам горпрокуратуры] , я "выключила" в себе все человеческие – и женские в том числе – эмоции, во мне проснулся интерес профессионала.
За три года до этого я защитила кандидатскую диссертацию на тему уголовно-правовой и криминологической оценки беспомощности потерпевших. Дала там перечень типичных признаков личности преступников по делам об изнасиловании несовершеннолетних. Сделала такую матрицу: одну часть заполняешь сведениями о том, что известно сразу на месте происшествия: место, время, способ, возраст жертвы и т. д. А в другой части, на выходе получаешь данные о личности преступника: примерный возраст, район проживания, занятие, причина притяжения к месту преступления... И поэтому меня позвали на методический совет по делу несчастного мальчика [очередная жертва маньяка Иртышова] , хотя дело было в производстве другого следователя. Начальник предложил: "Ты же на эту тему защищалась. Может, что умное посоветуешь". Я и пошла. Сижу там – ниже воды, тише травы... И вдруг зам прокурора города ко мне обращается: "Не хотите дело взять себе?" Я растерялась и ответила, что готова. В общем, так мне дело и передали...
Сразу скажу: какой-то особой моей роли в поиске маньяка не было. Это все сделал уголовный розыск. Моей задачей было – выстроить линию доказательств вины преступника. И это, на мой взгляд, получилось убедительно. Даже судья потом позвонил и поблагодарил. А это дорогого стоит, такое нечасто бывает!
Самое интересное, что когда я перечитываю свое обвинительное заключение по делу Иртышова, изобилующее кровавыми подробностями надругательств над детьми, я воспринимаю текст хладнокровно, как систему доказательств вины со ссылками на экспертные заключения. Однако совсем недавно один уважаемый мною журналист принес мне статью, написанную им по материалам дела Иртышова, с выдержками из моего же собственного обвинительного заключения, и я читала, содрогаясь.
Мне кажется, что маньяков всегда хватало, просто сейчас о таких делах стали чаще сообщать средства массовой информации. Вот и складывается впечатление, что это какая-то зловещая серия.
Безнаказанность, конечно, способствует росту преступности, но угроза уголовного наказания может остановить преступника, действующего на основании холодного расчета. Если же речь идет об уроде, который выслеживает и убивает ребенка только для того, чтобы надругаться над ним, здесь логика отсутствует. Им управляют инстинкты. Поэтому, услышав о громком процессе над каким-нибудь другим злодеем, он в лучшем случае просто затаится на время, но потом природа возьмет свое. Нужны серьезные программы по раскрытию и предупреждению таких преступлений в масштабе всей страны. А пока, к сожалению, они раскрываются чаще волей случая, без какой-либо методики. Я криминолог, и мне обидно, что разработанные учеными методики раскрытия преступлений не внедряются на практике. Следователи просто о них не знают.
Про судей и суд присяжных
...Несколько лет назад я ознакомилась с архивом великого Кони в Пушкинском Доме и нашла там адресованное ему – в то время руководителю петербургской прокуратуры – письмо министра юстиции: он за голову хватался, сколько же присяжные выносят оправдательных приговоров. "Надо с этим что-то делать!" – взывал министр. Вам это ничего не напоминает?
Традиционно присяжные гораздо чаще, в сравнении с профессиональными судьями, оправдывают обвиняемых. Но делают это не в силу доброты и мягкости или политической незрелости. Профессиональный судья, каким бы просвещенным и прогрессивным он ни был, всегда знает, что стоит за делом. Например, если обвинение представило доказательство, полученное с нарушением закона, судья часто рассуждает так: "Да, вещдок изъяли недопустимым образом, но ведь все-таки была улика, подтверждающая вину подсудимого" и уже не сможет, хотя бы на уровне подсознания, абстрагироваться от этого факта. А суд присяжных устроен таким образом, что заседатели не ставятся в известность о недопустимых доказательствах.
Я была свидетелем интересной беседы между американским судьей из штата Флорида и сотрудницей Генеральной прокуратуры [РФ]. Судья рассказывал о деле, которое рассматривал суд присяжных, дело об убийстве, и подсудимый был оправдан. Вопрос из зала от сотрудницы Генеральной прокуратуры РФ: "Кто был наказан за это?" Судья говорит: "Я не понял вопроса вашего". Сотрудница Генпрокуратуры говорит: "Поясняю. Кто был наказан, сотрудники полиции, которые плохо провели дознание? Прокурор, который поддерживал обвинение в суде или судья, который допустил оправдание?" Судья из Флориды говорит: "Опять не понимаю вашего вопроса. Не могу сказать, что кто-то должен быть наказан. Восторжествовало правосудие, почему мы должны кого-то наказывать?!" Это говорит о степени уважения к решению суда. А у нас многие, даже должностные лица, позволяют себе сказать, уже после того как приговор или решение вступило в законную силу: "Это было неправильное решение".
Еще часто слышу, что в суде присяжных побеждает тот, кто умеет хорошо, ярко, с чувством говорить, а прокуроры проигрывают в красноречии адвокатам, из-за этого и оправдательные вердикты. Но ведь красноречие входит в набор профессиональных качеств юриста, выступающего в суде! Это относится в равной степени как к защитникам, так и к обвинителям. Поэтому не сокрушаться нужно по поводу "чересчур говорливых" адвокатов, а подтягивать государственных обвинителей до нужного уровня.
Про организованную и латентную преступность
Мафия отлично умеет, выражаясь языком разведчиков, натурализоваться. Ее глобальная цель – извлекать доходы из всей экономики страны. Она легализуется только внешне. Мафиози по своей природе не могут стать законопослушными гражданами. В силу системных установок. Оргпреступность – это единый организм. Эдакий многоглавый дракон. Одну голову оторвешь – на ее месте тут же вырастет другая…
Проникновение мафии в политику смертельно опасно. Да, государство не может уничтожить организованную преступность, но оно в состоянии взять ее под контроль, загнать мафию в стойло. У нас же получается все с точностью до наоборот: не мы поставили мафию в стойло, а она нас!
Латентная, незарегистрированная преступность тем и опасна, что невозможно бороться с невидимым врагом, не зная, как он выглядит и насколько силен.
Про то, может ли литературное произведение натолкнуть на способ совершения преступления
Фильм или книга действительно могут быть толчком к совершению преступления. Но ведь если это не подтолкнет человека, его все равно подтолкнет что-то другое <...> Вспоминаю одно [уголовное] дело восьмидесятых годов: два молодца сидят, слушают радиопостановку по повести Родионова «Криминальный талант». Там, как вы помните, речь шла о том, что преступница подсыпает в водку сильнодействующее средство и обворовывает жертву. Книга потрясающая. Я, когда читала этот роман, была покорена драматизмом следственной специфики. Такого сильного и драматического описания допроса в нашей современной литературе больше нет. Так вот: кто-то отметил талант автора, кто-то остроумие автора… Кто-то еще на чем-то заострил внимание. Эта парочка в литературном произведении услышала только одно: есть такое средство, которое можно подсыпать в спиртное… Правда, на водку им денег не хватило, и идеального преступления не получилось. Средство они достали, а вместо водки вино купили. Кинули туда таблетку, а вино помутнело. Пришлось воспользоваться… топориком для рубки мяса.
Про то, над чем смеются следователи
Перефразируя Оруэлла, можно сказать, что все люди сумасшедшие, но некоторые более сумасшедшие, чем другие. Это следователи. Кто такие следователи? Это люди, у которых мозги деформированы особым, следовательским образом. Если кто-то из следователей едет в экспертную службу, для краткости всеми именуемую моргом, за заключениями экспертиз и оставляет коллегам записку о планирующейся поездке в морг, чтобы они могли передать и свои поручения, – не было случая, чтобы коллеги не поострили насчет белых тапочек, поездки в один конец и т. п.
Мы всей прокуратурой долгое время изъяснялись исключительно цитатами из любимых фильмов... Например, один следователь входил в кабинет к другому со словами: "Не сидите сиднем, делайте же что-нибудь"; тираду коллеги приятно было прервать заявлением о том, что "Все эти ваши басни – плод вашего воспаленного воображения" ["Место встречи изменить нельзя"] и т. п. Потом началась эпоха Иоганна Вайса ["Щит и меч"]: получая от прокурора новые дела, следователи грустно жаловались друг другу: "Мы с тобой сегодня одинаково небрежны". Один следопыт брезгливо говорил другому, раскладывающему для просушки привезенные с места убийства кровавые тряпки: "Вы мясник, Штейнглиц", а тот отвечал: "Не скрою, люблю пострелять!" Ну а успехи следователей-женщин оценивались однозначно – "Бабы-агентки? Ха-ха-ха!"
На пожаре в квартире убитого директора музыкального училища мы с судебным медиком обсуждаем, как записать в протокол следы на стене. Хотя видно, что это кровь, эксперт говорит, в общем-то, разумные вещи – пока не проведено биологическое исследование, лучше написать: "Пятна, похожие на кровь". Потому что бывало, что за кровь принимали и варенье, и краску, а каждое слово в протоколе осмотра ко многому обязывает. Затем я перехожу к описанию обстановки комнаты и вслух говорю: "На рояле бронзовый бюст Бетховена..." Эксперт, тонко улыбаясь, советует на всякий случай занести в протокол "бюст человека, похожего на Бетховена".
Следователь, который явно плохо учился в школе, недолго думая, пишет розыску поручение: "Учитывая, что улица Чайковского богата на гопников и бомжей, прошу проверить их на предмет совпадения с приметами трясущегося человека…" Привожу дословно. Оперативник, не испытывавший симпатии к следователю, не смог упустить момент и отписался в ответ: "В ходе выполнения поручения была обойдена улица Чайковского, действительно богатая на гопников и бомжей, однако в связи с тем, что на момент обхода никто не трясся, установить трясущегося человека не представилось возможным". Мне больше нравится ответ, чем поручение.
Я приехала в морг по делам с огромным флюсом. Судмедэксперты говорят: тебе срочно нужно к врачу. Я боюсь, наотрез отказываюсь. А самой плохо уже по-настоящему... Сначала мне дали успокаивающего, потом влили стопку спирта. В итоге один меня держал, а другой трупной иглой вскрыл абсцесс <...> и велел мне срочно ехать домой и полоскать рот. Я говорю, что у меня дела. Тогда они позвонили прокурору, и судмедэксперт не нашел ничего лучшего, как дословно сказать ему: "Это вам из морга звонят, мы тут Топильскую вскрыли". Прокурор так завизжал, что на этом конце провода было слышно.
Нормальные люди месяц берут, чтобы подготовиться к защите, а я постеснялась. Накануне защиты [кандидатской диссертации] я обедала в столовой вместе со своим начальником и заместителем прокурора города. Пользуясь моментом, робко спросила, можно ли взять день за свой счет, завтра, мол, защита диссертации. Они посмеялись. Затем один с ехидной улыбкой сказал: "Полдня", а второй добавил: "С последующей отработкой". Конечно, это была шутка. Но тем не менее так и вышло: правда, мои коллеги явились на защиту в качестве группы психологической поддержки. Все пришли в форме <...> На ученый совет они произвели неизгладимое впечатление... Проголосовали единогласно, никто не рискнул бросить черный шар.
Истории от Топильской
"Батенька, ну как же можно быть юристом, не зная греческого!"
"Пока я работала секретарем в горсуде, адвокаты из «золотой десятки», а по расстрельным делам выступали в основном такие, дружелюбно болтали со мной, называя «ученым секретарем» за любознательность, а я благодарно слушала их байки, когда суд уходил на приговор, и им в пустом зале нужен был собеседник. Один такой прелестный говорун, ныне покойный, рассказывал мне, что учился на юридическом сразу после войны, успел застать профессоров, преподававших еще в дореволюционном, еще Санкт-Петербургском университете, так и не привыкших к тому, что в университете отменили курс греческого языка. До революции-то будущим юристам преподавали курс латыни, курс греческого и только потом читали римское право. Потом сократили греческий, потом на латынь отвели не год, а полгода, а когда училась я, мне достался краткий курс римского права с бордюром из расхожих латинских выражений типа «Dura lex sed lex» (суров закон, но это закон). Так вот, когда после войны сдавали экзамен «старорежимному» профессору, он говорил: «Ну что ж, батенька, с латынью у вас все в порядке, теперь посмотрим, как у вас с греческим». Ему отвечали: «Профессор, греческого нам не преподают». Он страшно расстраивался и всплескивал руками со словами: «Батенька, ну как же можно быть юристом, не зная греческого!» Бедный профессор, он и не подозревал, что в России можно быть юристом, не зная даже русского!"
"Мама, у меня тут такая ситуевина – как ты думаешь, проводить очную ставку или не надо?"
"Если следователь проявляет инфантилизм, то в силу специфики нашей работы это особенно бросается в глаза. Сын моей наставницы отслужил в армии, окончил факультет и пришел в прокуратуру работать. Не каждому так повезет, чтобы мама была не просто мама, а еще и здорово рубила в твоей профессии. Поэтому сам Бог велел в сложных случаях консультироваться не с дежурным прокурором, а с собственной мамой. Вот Володя и проконсультировался: выехал на происшествие и сразу столкнулся с затруднением. Но ничего, есть у кого спросить. Он выставил всех фигурантов в коридор, а сам остался в кабинете с огромным зазором под дверью и соответствующей слышимостью и стал звонить по телефону. Сидящие в коридоре люди слышат, как следователь набирает номер и говорит: «Мама, у меня тут такая ситуевина – как ты думаешь, проводить очную ставку или не надо?»
Вообще ему везло на дежурства. Как-то его вызвали на бытовое убийство. Он сидел в квартире, где находился труп, и описывал место происшествия, дав местным операм задание провести поквартирный обход дома. Приходят оперативники и сообщают ему, что обход они провели, ничего интересного в смысле расследования убийства не выяснили, однако во время обхода обнаружилось, что с верхнего этажа выбросилась молодая девушка, чистое самоубийство. Володя, не отвлекаясь от основного осмотра, дает им задание на всякий случай осмотреть комнату, из которой произошло падение, и двор дома, куда девушка упала. Через некоторое время оперативники приходят и докладывают, что двор осмотрели, о самоубийстве девушки ничего нового не выяснилось, но в кустах они нашли разложившийся труп старушки. Володя тут же дал строжайшее указание больше никуда не ходить и ничего не осматривать".
Про киллера с моральными принципами
У меня был подследственный. Профессиональный киллер. Сидел за несколько заказных убийств. Но тем не менее это был человек с четкой системой моральных принципов. Он, многих в нашем городе лично застреливший по заказу, совершенно искренне говорил мне, когда мы за допросом засиживались допоздна: "Елена Валентиновна, вы так поздно из изолятора уходите, а вас, небось, никто не встречает... Здесь же такая набережная ужасная. Может, такси вызовете? А то страшно мне за вас. Сейчас на улице полно отморозков. Они же за грош маму родную убьют. Со мной в камере один такой вот сидит..." Я на него смотрю и понимаю: он совершенно уверен, что у человека обязательно должны быть принципы. Поневоле начинаешь определенное уважение испытывать.
Я вообще начинаю думать, что некоторых из моих бывших подследственных уважаю больше, чем иных своих коллег. Все мы – люди противоречивые… По обе стороны".
Цитирование по публикациям: Собеседник.RU – июль 2009, сентябрь 2010; "Аргументы и факты" – февраль 2003, ноябрь 2006, июль 2007; TV-5 – январь 2009; Елена Топильская "Записки сумасшедшего следователя" – май 1997; "Право.ru" – сентябрь 2009; "Невское время" – июль 2009; "Боевое братство" – июнь 2006.
