"Право.Ru" продолжает серию "Жизнь замечательных юристов" — интервью с известными правоведами, посвященными их жизненному пути и профессиональным ценностям. Очередной собеседник — судья в отставке, к.ю.н., заслуженный юрист РФ, профессор кафедры судебной власти и организации правосудия Высшей школы экономики Сергей Пашин. Он рассказал о своем самом значимом приговоре, реальной истории отставки и попытке стать судьей Верховного Суда, расхождениях президента Владимира Путина и главы ВС Вячеслава Лебедева при назначении Ольги Егоровой председателем Мосгорсуда, а также о положительном влиянии телевидения на суд присяжных.
"Подрастешь, будем рекомендовать тебя в судьи"
- Сергей Анатольевич, ваш выбор профессии юриста связан с семейными традициями?
- Нет, я родился в семье технических интеллигентов. Батюшка был инженером путей сообщения, а матушка — дипломированным химиком. Более того, родители особой приязни к советской юстиции не питали. Моего деда, Пашина Ивана Матвеевича в послевоенное время репрессировали. Он был уполномоченным по государственному принудительному займу и пожалел многодетную вдову, не истребовав с нее денег. Его обвинили во вредительстве, судили, а затем уморили голодом, холодом и каторжным трудом в одном из сибирских лагерей. Реабилитирован он был посмертно. Когда я сделал свой выбор, родители активно выступили против. Мне напоминали о моих школьных успехах в точных науках, пугали тем, что на юрфак МГУ можно поступить только по блату, но я уже никем другим, как только юристом, себя не видел.
- Так вы в школе преуспевали в математике?
- Я учился в 46-й московской специализированной школе в Черемушках, где ряд предметов преподавался на английском языке. Действительно, по математике я успевал на отлично, брал грамоты на городских олимпиадах.
- Были, как говорят, "ботаником", чахли за домашними заданиями?
- Скорее нет. И по улицам с друзьями допоздна шатался, и дрался с ребятами из соседней 190-й школы. А в 8-м классе стал комиссаром оперотряда, сформированного для охраны общественного порядка из старшеклассников райкомом комсомола Брежневского района (так назывался тогда Черемушкинский район). Мы дежурили на общественных мероприятиях, дискотеках и в кинотеатрах. А еще хорошо запомнилось участие в оцеплении пасхального крестного хода на Ленинских горах. В память о тех временах у меня хранится грамота ЦК ВЛКСМ за отличие в охране общественного порядка.
С выбором профессии я определился классе в пятом. Однажды в библиотеке зацепился взглядом за сборник судебных речей видных русских адвокатов — Плевако, Карабчевского, Спасовича и других, а потом их речи меня поразили логикой, ясностью, эрудицией. Отсюда все и началось. Уголовный кодекс купить в те времена было невозможно, так я его весь переписал в библиотеке от руки. Законспектировал также основы законодательства – процессуального и уголовного. В МГУ поступил, когда мне еще не было полных 16-и лет.
- Ваши любимые предметы в МГУ?
- Особенно нравились уголовный процесс, уголовное и римское право, история государства и права. И еще была история правовых и политических учений, которую преподавал Лейст Олег Эрнестович — ветеран войны, большая умница, один из немногих университетских профессоров, не вступивших в КПСС. А когда с 4-го курса началась специализация по кафедрам, я подал заявление на кафедру уголовного процесса. До сих пор считаю, что уголовный процесс – это очень эстетично, очень жизненно.
- Выбор кафедры впоследствии сказывался на распределении?
- Нет. Один мой друг целенаправленно специализировался на кафедре международного права. Я написал ему тогда четверостишье: "Он мечтал по меньшей мере / В институтскую пору / Жить при консульстве в Канберре / И глядеть на кенгуру". А распределили его в милицию. Следственные подразделения МВД были "оптовыми купцами" выпускников юрфака. На втором месте стояла прокуратура. Адвокатура была потомственной. В нее попадали 2-3 человека — дети адвокатов (на них нужно было "пробивать" заявку из Минюста). В судьи ежегодно шли несколько человек. Должность выборная, баллотироваться можно было с 25 лет.
- Вы в то время не примеряли на себя эту профессию?
- После студенческой стажировки в Черемушкинском райсуде я был зачислен в резерв. Председатель суда Раиса Владимировна Грибкова сказала тогда: "Подрастешь, будем тебя рекомендовать в судьи". Меня же после окончания учебы распределили в конкурсную аспирантуру, которая готовила научные кадры для самого факультета. Затем я 3,5 года преподавал в МГУ уголовный процесс и такой предмет, как "Суд и правосудие".
"Судоговорение не устанавливает истины, но решает дело"
- Актуальна ли тема вашей кандидатской диссертации "Судебные прения в механизме установления истины по уголовному делу" и сегодня?
- Выбор темы – прерогатива научного руководителя диссертанта. Но мне было чрезвычайно интересно заняться изысканиями по этому вопросу, предложенному профессором Борисом Афанасьевичем Галкиным, заведующим кафедрой уголовного процесса.
В советской юридической науке преимущественное рассуждение про истину в уголовном процессе считалось хорошим тоном, правильным, магистральным направлением. Царила парадигма, что истина в суде устанавливается путем исследования доказательств и проверки выводов опытом судебно-следственной практики. В сущности, это попытка экстраполировать на уголовный процесс такую категорию марксистско-ленинской философии, как общественно-исторический опыт.
Для меня это звучит довольно странно. Я отношусь к числу тех процессуалистов, которые отрицают эти рассуждения, находя их непрактичными. Вопрос об истине в гуманитарных науках решается не так, как в естественных. Например, в уголовном процессе мы не можем провести опыт, не можем воспроизвести реальную ситуацию и получить тот же результат. Есть такой анекдот: 10 милиционеров на катере врезались в опору моста. Сколько пострадало милиционеров? Ответ — двадцать: десять при происшествии, десять – во время следственного эксперимента.
Забавно, что меня до сих пор не устает критиковать по этому вопросу мой первый студенческий научный руководитель Людмила Тимофеевна Ульянова, специалист по докательственному праву и, не премину подчеркнуть, большая умница (она и сейчас преподает). Дело в том, что Людмила Тимофеевна — сторонница теории установления объективной истины в уголовном процессе, а я — нет.
- Чего вы, как судья, пытались достичь при рассмотрении уголовных дел, если не истины?
- Блестящий юрист, ученик Анатолия Федоровича Кони, автор трудов "Цветы судебного красноречия" и "Искусство речи на суде" Петр Сергеевич Пороховщиков писал: "Судоговорение не устанавливает истины, но решает дело". Так вот, используя такое орудие как доказательства, я пытался в процессах достичь практической достоверности.
- А как это накладывалось на конкретные дела?
- В 1998 году я председательствовал при рассмотрении в Мосгорсуде дела о тройном убийстве в лесном массиве возле станции метро "Ботанический сад". Обвинялись двое – некто Ким и Подгорный. Против последнего были собраны недостаточные доказательства причастности к преступлению. В совещательной комнате одна из коллег спросила меня: "А вы уверены, что этот человек [Подгорный] не убивал?" Для меня в тот момент был важен вопрос не истины, а доказанности, и я ответил: "Не уверен. Но доказательств нет".
- И, тем не менее, следствие довело дело до суда…
- В деле была одна особенность, которая в какой-то степени объясняет ситуацию с вопиющими изъянами в расследовании. Двое из убитых, супруги Асановы, приехали из Таджикистана для закупки оптом кожаных курток, при них была дорожная сумка, набитая деньгами. И она бесследно исчезла. Подозреваю, что она "пропала" при задержании подозреваемых. В Мосгорсуд дело попало уже как убийство не из корыстных, а хулиганских побуждений. Процесс, по сути, был инквизиционным. Прокурор в деле работал слабо, назначенные адвокаты — еще хуже. Многое зависело от правильной оценки судом заключения судмедэксперта по поводу времени наступления смерти потерпевших и некоторых других выводов. С этим мне удалось успешно справиться.
- И каким был приговор Киму и Подгорному?
- Кима мы приговорили к 15 годам строгого режима, а Подгорного освободили в зале суда. Верховный Суд оставил приговор в силе.
Жить в эпоху романтических надежд и заблуждений
- Сергей Анатольевич, когда вы почувствовали, что "подросли", по выражению Грибковой, для работы судьей?
- Я не могу ответить, что это, мол, произошло, когда мне исполнилось 25 лет, или же в какой-то другой период времени. Но могу точно сказать, что, начиная с 1990 года, моя деятельность была тесно связана с судебно-правовой проблематикой.
В 1990 году я ушел с преподавательской работы. В МГУ у меня был общий спецкурс с Владимиром Ивановичем Теребиловым, бывшим председателем Верховного Суда СССР, он меня рекомендовал в аппарат ВС на должность старшего консультанта отдела систематизации законодательства. Затем была работа в аппарате Комитета по законодательству Верховного Совета РСФСР. Этот переход был связан с приглашением председателя комитета Сергея Михайловича Шахрая. Мы подружились, будучи преподавателями юрфака, а когда Сергей Михайлович начал делать политическую карьеру, я и моя жена участвовали в его избирательной кампании в Верховный Совет.
В конце 1991-го — начале 1992-го было сформировано Государственно-правовое управление Президента РФ. Шахрай, который его возглавил, предложил мне перейти в эту госструктуру. Я согласился при условии, что в ГПУ будет создан отдел судебной реформы. Этот отдел я и возглавлял с 1992-го по 1995 год.
- В 29 лет вам было присвоено почетное звание заслуженного юриста РСФСР. С чем связано это беспрецедентное отличие?
- Заслуженного я получил в 1992 году за подготовку концепции судебной реформы. В целом, за период с 1991-го по 1993 год мною разработан целый ряд законопроектов, ставших законами. Например, о Конституционном Суде РСФСР, действии уголовного закона во времени, судебном контроле за правомерностью арестов, а также о статусе судей в соавторстве (16 статей из двадцати одной написаны Пашиным — прим. ред.), о суде присяжных — в качестве руководителя разработки и автора процессуальной части. А в 1996 году я был руководителем рабочих групп по подготовке законопроекта о судебной системе РФ и Модельного УПК для государств-участников СНГ, в котором стал автором 8 разделов.
Начало 1990-х годов я про себя называю "романтическим периодом" формирования судебной ветви власти и органов судейского сообщества. Хотелось многое успеть, закрепить, утвердить. Вместе с тем это было время и романтических заблуждений по поводу того, что освобожденные от партийного руководства суды обретут независимость. Но сломать психологию зависимости судей от исполнительной власти до конца не удалось. А когда в 1995 году отдел судебной реформы, несмотря на письменное распоряжение Бориса Николаевича Ельцина расширить его, упразднили, стало ясно, что "романтический" период реформы закончился…
Ельцинское "Делайте" звучало как "Делайте, что хотите"
- Как, по вашему наблюдению, относился к судебной реформе Ельцин?
- Знаете, складывалось стойкое впечатление, что для него это было дело двадцатое. Из того, что предлагало в этом направлении президентское окружение, он неизменно все подписывал, все одобрял, все разрешал. "Делайте", — так он обычно обозначал свое согласие. Полагаю, что когда руководитель администрации Сергей Филатов и начальник ГПУ Руслан Орехов, сменивший Шахрая, пришли к Ельцину и сказали, что уже нет никакой нужды не только расширять отдел судебной реформы, но и вообще сохранять его в структуре управления, он произнес свое сакраментальное "делайте".
- Должность судьи Мосгорсуда — это "отступное" за упразднение вашего отдела?
- Нет, тут отдельная история. Из ГПУ я ушел на должность замначальника правового управления аппарата Госдумы. Это была аккордная работа по завершению научной разработки модельного Уголовно-процессуального кодекса для стран СНГ, которую я начал еще в администрации президента. Он был одобрен Думой и использовался в ряде бывших республик Союза ССР как модель для написания национальных УПК.
Что касается Мосгорсуда, то, будучи чиновником [президентской] администрации, я встречался по работе со многими судьями, в том числе с Зоей Ивановной Корневой, его председателем. Как-то я ей сказал: "Зоя Ивановна, а вы возьмете меня судьей?" Ее реакция была ошеломляющей: "Я возьму вас своим заместителем". "Ну, это слишком, — ответил я ей. — Я пошел бы все-таки судьей". Корнева долго настаивала на своем варианте, я стоял на своем. Причем, выдвинул условие: уголовный суд первой инстанции, а не кассация.
- А какое дело, рассмотренное вами, вы считаете самым значимым?
- В 1996 году я с участием двух народных заседателей разбирал дело Натальи К. Мы признали ее виновной в убийстве с особой жестокостью некого господина Гамбашидзе. Она нанесла ему более 70 колотых ранений, пустив при этом в ход два ножа и две вилки. После вынесения приговора некоторые коллеги приходили ко мне и как бы в шутку щупали лоб, мол, не горячка ли у тебя, Сергей Анатольевич?! Дело в том, что мы осудили ее к 10 годам лишения свободы условно…
- Многих можно шокировать таким приговором! В чем существо уголовного дела?
- Верховный Суд, во всяком случае, приговором не был шокирован и оставил его в силе.
Подсудимая приехала из Владимирской области в столицу заниматься проституцией после того, как закрылся завод, на котором она работала. Здесь попала в руки сутенера Гамбашидзе. Судом было установлено, что он отобрал у нее паспорт, насиловал, избивал. Это продолжалось в течение 4 месяцев со дня ее приезда в Москву. Я пришел к выводу, что преступление она совершила в состоянии накапливающегося аффекта, но в то время соответствующей нормы в УК не было. Состояние сильного душевного волнения в ответ на неправомерные действия считалось внезапно возникающим, однако в случае с К. экспертиза такого состояния подсудимой не признала.
Самое интересное, что буквально через три месяца после этого процесса норма накапливающегося аффекта была внесена в новый УК РФ. В связи с этим в 1998 году ВС в порядке надзора пересмотрел дело Натальи К. и снизил наказание. С учетом уже отбытого срока она из зала суда вышла свободной. Знаю, что она потом вышла замуж, родила ребенка.
Версия "Плохая Егорова выжила из суда хорошего Пашина" не соответствует действительности
- В Мосгорсуде вас за подобные приговоры постоянно упрекали в либерализме. А сегодня это слово стало брендом российского уголовного законодательства.
- Видите ли, наша законодательная техника унаследована от советского режима, когда заботились, чтобы судья не уменьшил наказания преступнику. В 1919 году и вовсе планировалось оставить в уголовном законе только нижние пределы санкций, чтобы суд мог избирать любое строгое наказание, но не был бы вправе унять репрессию. В настоящее время в результате либерального исправления кодексов наше уголовное законодательство на бумаге приблизилось к европейским стандартам, где типично указывать в кодексах лишь верхний предел санкции, оставляя за судьей право на неограниченное милосердие.
Но все же определяющее значение имеет попутное изменение судебной практики. К сожалению, убавление нижних порогов санкций статей Особенной части УК не сопровождалось сколько-нибудь серьезным пересмотром ранее вынесенных приговоров. Представьте: человек осужден в соответствии с нормой, предусматривавшей ответственность в виде лишения свободы на срок от шести до 15 лет, а после внесения в УК изменений речь уже может идти о минимальном наказании, о 2 месяцах лишения свободы. Осужденный просит привести его приговор в соответствие с новой санкцией, но смягчение его участи фактически оказывается мизерным: срок уменьшается на 1-2 месяца. Следовательно, реальной либерализации не происходит, сознание судей остается репрессивным. Гуманизм законодателей, видимо, не находит должного отклика в сердцах правоприменителей.
- ККС Москвы дважды прекращала ваши полномочия судьи. Существует версия, попавшая даже в энциклопедический ресурс, что это результат вашего конфликта с председателем Мосгорсуда Ольгой Егоровой, вызванный как раз назначением мягких наказаний судьей Пашиным…
- Эта расхожая версия не соответствует действительности. Первое представление на меня в квалифколлегию судей Москвы написала Корнева, которая некогда приглашала меня к себе в замы. Это было ее прощальным поклоном перед уходом. И предлогом стало надуманное обвинение в "нарушении тайны совещательной комнаты", которое в высшей инстанции не выдержало критики.
Егорова не имела никакого отношения и ко второму дисциплинарному взысканию, наложенному на меня и тоже отмененному. Жалобу написал председатель Калужского областного суда (на заседании ККС я назвал ее доносом). Дело в том, что Обнинский горсуд осудил призывника за отказ от военной службы в связи с антимилитаристскими убеждениями. По просьбе правозащитной организации я, как кандидат юридических наук, написал экспертное заключение, в котором, в частности, указал на целый ряд допущенных судом нарушений уголовно-процессуального закона и норм международного права. Коллегия по уголовным делам Калужского облсуда вынуждена была признать, что права подсудимого были нарушены. И уголовное дело направили на новое рассмотрение.
Так вот, накануне заседания ККС, Ольга Александровна, тогда еще и.о. председателя суда, зашла ко мне в кабинет, чтобы выразить сочувствие и подбодрить меня. Она хотела, чтобы я работал дальше.
Как поспорили Вячеслав Михайлович и Владимир Владимирович по поводу Ольги Александровны
- Она была единственным кандидатом на должность председателя Мосгорсуда?
- После ухода Корневой началась чехарда, в ходе которой практически все замы побывали в роли и.о. председателя. Насколько я знаю, председатель Верховного Суда [Вячеслав Лебедев] не поддерживал кандидатуру Егоровой и дал ей в целом отрицательную характеристику. Однако Егорова пользовалась поддержкой тогдашнего президента Владимира Путина. Справедливости ради скажу, что Ольга Александровна была тогда не самым худшим вариантом для суда. Она – хороший юрист в своей области, вообще неглупый человек. Наверное, вся беда в том, что в руках председателя столичного суда традиционно сосредотачивается колоссальная власть.
- Как складывалась ваша жизнь после отставки?
- Жил полгода в США, прочитал курс лекций в Гарварде, Йельском, Нью-Йоркском и Бостонском университетах — о судебной реформе в России, российском уголовном праве.
- Какое впечатление вынесли из этой поездки об американских юристах?
- Очень прагматичны и очень узко специализированы. Что касается судей, то они в массе своей просто влюблены в правосудие, я бы сказал, упиваются им. Я много времени провел с судьей Роджером Янгом из Бостона. С каким удовольствием он смаковал судебные прецеденты к каждому делу! В США судьи не пишут приговоров, а проговаривают их, приговор – это слова судьи о наказании. Он состоит из двух частей: победил народ штата или победил Смит. Вторая часть – наказание: 36 месяцев. Приговор не мотивируется. Но судья, если хочет, может что-то сказать. И редко кто из них откажет себе в удовольствии поморализировать, объяснить осужденному, почему общество не махнуло на него рукой. Несколько театрально иногда выглядит.
Телевидение воспитывает присяжных
- Это напоминает мне о том, что вы в 2005–2007 годах участвовали в телешоу "Федеральный судья" на Первом канале. Как это все происходило?
- Передача снималась по сценарию, написанному непрофессионалами. Я с самого начала выговорил право не озвучивать то, что с моей точки зрения является глупостью, и выносить приговоры так, как я считаю правильным. И в сценарий приговор просто не вносился. Интересно, что в судах некоторых регионов стали копировать стиль поведения "федерального судьи" — называть всех участников процесса, в том числе подсудимого, по имени-отчеству, благодарить за показания.
Но один эффект "Федерального судьи" оказался совершенно неожиданным. Проведенные в России и в США исследования показали, что присяжные, ориентируясь на различные судебные телешоу, стали предъявлять к доказательствам в суде более высокие требования. Это следствие того, что стандарт доказывания в телепередачах оказался выше, чем в реальных процессах. Авторы сценариев создают иллюзии, что всегда можно получить вещественные доказательства. Или отпечатки пальцев. В одном из сценариев "Федерального судьи" следователи сняли отпечатки пальцев с кирпича, что на самом деле сделать невозможно. После моего замечания, это место переписали.
- Кстати, вы много сил потратили на организацию суда присяжных, не напрасны были ваши труды, если посмотреть на этот институт сегодня?
- Ну, во-первых, многие судьи считают, что они стали судьями, а не придатком репрессивной машины, работая именно с присяжными. Они говорят: вот теперь мы занимаемся вопросами права. Это достойная работа. То есть, удалось создать действующую модель состязательного правосудия. Масса решений, которые были внесены мною в закон 1993 года, распространились на все судопроизводство. Так что это были очень полезные вещи.
- Вы хотели бы вернуться в судейскую профессию?
- Не так давно я откликнулся на вакансию судьи Верховного Суда, сдал на отлично экзамен, однако ВККС не сочла меня достойным – в ответе говорится, что я не получил большинства голосов.
