"Как совместить заявление о невиновности с фактом вашего ареста?"

Ранним утром 16 мая 1939 года в дачном поселке Переделкино сотрудники Главного управления госбезопасности НКВД арестовали писателя Исаака Бабеля. По дороге к машине он пытался шутить. "Что, спать приходится мало?" – спросил он чекистов, которые ночью уже побывали в его московской квартире. Свой арест Бабель попытался обосновать результатом "рокового стечения обстоятельств" и следствием его творческой бесплодности, "что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях". Но следствие решительно уводило разговор в сторону от литературных тем. 

Исаак Бабель (при рождении – Бобель) известен как автор цикла рассказов "Конармия", "Одесских рассказов", а также нескольких киносценариев и пьес. Самым запоминающимся персонажем "Одесских рассказов" стал налетчик Беня Крик, прототипом которого послужил известный представитель одесского уголовного мира бандит Мишка Япончик. Литературное окружение Бабеля отдавало должное его самобытному таланту, но нашлись и критики "натурализма и апологии стихийного начала и романтизации бандитизма" в творчестве писателя. А публикация зарисовок о Первой Конной армии, в которую Бабель в 1920 году попал в качестве военного корреспондента телеграфного агентства ЮгРОСТА и вел подробные дневниковые записи, вызвали серьезные упреки в "антипатии делу рабочего класса". Основанием для такой оценки послужили описываемые автором случаи мародерства буденновцев, их жестокости по отношению к жителям еврейских местечек на территории Украины и Польши, а также другие негативные черты красных кавалеристов. Вокруг "Конармии" в советской печати развернулась дискуссия. 

"Бабель увидел Россию как французский писатель, прикомандированный к армии Наполеона"

Будущий Маршал Советского Союза Семен Буденный, командовавший конармией в годы Гражданской войны, после выхода в свет в 1924 году первых рассказов Бабеля назвал его в газете "Красная новь" "дегенератом от литературы". На этот выпад отреагировал в "Правде" Максим Горький (Алексей Пешков), который покровительствовал молодому литератору: "Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего "карикатурно-пасквильного", наоборот: его книга возбудила у меня к бойцам "Конармии" и любовь, и уважение, показав их действительно героями, – бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы". И вообще, саркастически заметил Горький, нельзя смотреть на художественное произведение с высоты коня. Бывший член Реввоенсовета конармии Климент Ворошилов, впоследствии также Маршал Советского Союза, в открытый спор вступать не спешил, зато пожаловался в ЦК ВКП(б) на "неприемлемый" стиль произведения. Писатель Виктор Шкловский, друживший с Бабелем, о "Конармии" отозвался следующим образом: "Бабель увидел Россию так, как мог увидеть ее французский писатель, прикомандированный к армии Наполеона". Иосиф Сталин, словно подводя итоги дискуссии, заявил, что Бабель "писал о вещах, которые не понимал".

В отдельные издания "Конармии" 1926 и 1933 годов Бабель внес значительные изменения и дополнения. Художественная трансформация документальных дневниковых записей писателя "о будничных злодеяниях" его однополчан-конармейцев придала рассказам своеобразный героический глянец. Тем не менее многие исследователи творческого и жизненного пути Бабеля полагают, что уступки автора "Конармии" и "Одесских рассказов" советским канонам освещения событий революции и Гражданской войны не спасли его от ареста в 1939 году. Вместе с тем в многостраничном следственном деле Бабеля под номером 419, которое, благодаря усилиям члена Союза писателей СССР, руководителя Комиссии СП по наследию репрессированных российских писателей Виталия Шенталинского, удалось извлечь из архивов КГБ еще в 1989 году, упоминания об этих произведениях исходят от самого автора. Но следствие, судя по протоколам допросов, решительно уводило разговор в сторону от литературных тем. 

"Приступайте к показаниям, не дожидаясь дальнейшего обличения!"

Первый допрос Бабеля в стенах спецобъекта № 110 – Сухановской тюрьмы, расположенной в постройках бывшего Свято-Екатерининского мужского монастыря, находящегося в окрестностях нынешнего г. Видное Московской области (монашеская жизнь в его стенах была возрождена в 1993 году), – состоялся через две недели после ареста. 

– Вы арестованы за изменническую антисоветскую деятельность. Признаете ли вы себя в этом виновным? – начал допрос помощник начальника следственной части НКВД Лев Шварцман, до недавнего повышения – замначальника следственной части Главного управления госбезопасности НКВД.

– Нет, не признаю, – ответил Бабель.

– Как совместить это ваше заявление о своей невиновности со свершившимся фактом вашего ареста? 

– Я считаю свой арест результатом рокового стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности <…>, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях.

– Вы хотите тем самым сказать, что арестованы как писатель? Не кажется ли вам чрезмерно наивным подобное объяснение факта своего ареста?

Бабель тут же соглашается, что, да, "за бездеятельность и бесплодность писателя не арестовывают".

– Тогда в чем же заключается действительная причина вашего ареста? – Шварцман формулирует свой вопрос так, чтобы склонить подследственного самому признать свою вину.

– Я много бывал за границей и находился в близких отношениях с видными троцкистами, – не поддается на уловку следователя Бабель.

– Потрудитесь объяснить, почему вас, советского писателя, тянуло в среду врагов той страны, которую вы представляли за границей. Вам не уйти от признания своей преступной предательской работы…

Следователь зачитывает Бабелю выдержки из протоколов допросов ранее арестованных писателя Бориса Пильняка и заведующего отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) Алексея Стецкого (оба к тому времени уже казнены), в которых они называют Бабеля участником троцкистского заговора против советской власти. Конкретных фактов о его контрреволюционной деятельности в показаниях нет, но Шварцман рассчитывает их получить от подследственного. 

– Приступайте к показаниям, не дожидаясь дальнейшего обличения, – торопит он Бабеля.

"Не пытайтесь разговорами на литературные темы прикрыть антисоветское острие ваших встреч с Воронским"

Документальных свидетельств о применении к писателю физического, а также психологического воздействия в виде угрозы репрессий в отношении членов семьи нет. Однако на это может косвенно указывать тот факт, что через несколько дней после начала допросов в протоколе появилась запись слов Бабеля о его готовности "дать исчерпывающие показания". "Я сейчас не вижу смысла в дальнейшем отрицании своей действительно тяжкой вины перед Советским государством", – сказал он.

Следствие инкриминировало Бабелю участие в "антисоветской троцкистской группе", которую якобы возглавлял до ареста в февраля 1937 года редактор журнала "Красная новь" Александр Воронский (расстрелян в августе 1937 года), а также стандартный набор обвинений в "заговорщической террористической деятельности", шпионаже в пользу разведок Франции и Австрии.

– В 1923 году появилось мое первое произведение "Конармия", – показывал Бабель по поводу своего вхождения с состав "троцкистской группы". – Значительная часть [рассказов] была напечатана в журнале "Красная новь". Тогдашний редактор журнала, видный троцкист Александр Константинович Воронский, отнесся ко мне чрезвычайно внимательно, написал несколько хвалебных отзывов о моем литературном творчестве и ввел меня в основной кружок группировавшихся вокруг него писателей.

Бабель перечисляет следствию имена Всеволода Иванова, Бориса Пильняка, Лидии Сейфуллиной, Сергея Есенина, Сергея Клычкова и Василия Казина, а также примкнувших к группе позже Леонида Леонова и Эдуарда Багрицкого.

– Не пытайтесь разговорами на литературные темы прикрыть антисоветское острие и направленность ваших встреч и связи с Воронским. Эти ваши попытки будут безуспешными, – предупреждает Бабеля очередной следователь (кроме Шварцмана в допросах участвовали Кулешов и Сериков, имена которых выяснить не удалось). – Воспроизведите полное содержание разговоров среди названных вами писателей. 

– Воронский вначале указывал мне и другим писателям, что мы являемся солью Земли Русской, – продолжил Бабель. – Старался убедить нас в том, что писатели могут слиться с народной массой только для того, чтобы почерпнуть нужный им запас наблюдений. Но творить они могут вопреки массе, вопреки партии, потому что, по мнению Воронского, не писатели учатся у партии, а, наоборот, партия – у писателей…<…> Литературные разговоры на квартире у Воронского неизбежно переходили в политические, и при этом проводилась аналогия его [Воронского] судьбы, в том смысле, что отстранение троцкистов от руководства принесет стране неисчислимый вред… Воронский был снят с работы редактора "Красной нови" и за троцкизм был сослан в Липецк. Там он захворал, и я поехал его проведать, пробыл у него несколько дней…

– Вы имели широкие встречи с иностранцами, среди которых было немало агентов иностранных разведок. Неужели ни один из них не предпринял попыток вербовки для шпионской работы? – переходит следователь к связям Бабеля за рубежом. – Предупреждаем вас, что при малейшей попытке с вашей стороны скрыть от следствия какой-либо факт своей вражеской работы вы будете немедленно изобличены в этом.

И Бабель делает очередное "признание", которого от него добивается уже член следственной бригады Главного управления госбезопасности НКВД Борис Родос.

– В 1933 году, во время моей второй поездки в Париж, я был завербован для шпионской работы в пользу Франции писателем Андре Мальро <…>. Мальро высоко ставил меня как литератора, а Эренбург [известный советский писатель Илья Эренбург], в свою очередь, советовал это отношение ко мне Мальро всячески укреплять, убеждал меня в необходимости иметь твердую опору на парижской почве…

– Все-таки непонятно, для чего вам нужно было иметь твердую опору на французской почве? – допытывается следователь.

– За границей живет почти вся моя семья, – объясняет Бабель, хотя следствию это хорошо известно. – Моя мать и сестра проживают в Брюсселе, а 10-летняя дочь и бывшая жена – в Париже. И я поэтому рассчитывал рано или поздно переехать во Францию.

– Уточните характер шпионской информации, в получении которой был заинтересован Мальро? – требует конкретных фактов следователь.

Социалистическая мораль, семейный быт в СССР, перечисляет в ответ Бабель, а поскольку его французский друг – бывший военный летчик, то его интересовало состояние советского воздушного флота. И писатель проинформировал француза о том, что Советский Союз создает могучий воздушный флот, строит аэродромы и готовит новые кадры летчиков. Особое значение при подготовке к возможной войне придается парашютному спорту. 

К австрийской же разведке следствие привязало Бабеля в связи с его знакомством с торговым представителем австрийской фирмы "Элин" Бруно Штайнером и тем обстоятельством, что тот до отъезда из СССР жил в одной квартире с писателем.

"Я представляю ничто по отношению к органам НКВД"

В октябре 1939 года на допросе, который оказался последним перед судом, Бабель неожиданно для следствия отказался от части показаний. На вопрос, что "он имеет дополнить к ранее данным показаниям", он заявил:

– Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.

– Вы решили пойти на провокацию следствия? – насторожился следователь.

– Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. <…> Мои показания ложны в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова (Николай Ежов, бывший глава НКВД, арестован 10 апреля 1939 г., расстрелян 3 февраля 1940 г.) – Гладун-Хаютиной. Также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежова. <…> Показания в отношении Эйзенштейна С. М. [кинорежиссера] и Михоэлса [Соломон Михоэлс – театральный актер] мною вымышлены…

Прокуратура торопила следствие с передачей дела, поэтому отказ Бабеля от некоторых показаний в следственной части Главупра госбезопасности просто проигнорировали. Одновременно Бабель направил в Прокуратуру при Верховном Суде СССР заявление, в котором привел длинный список людей, оговореных им. "Людей этих я знаю как честных и преданных советских граждан", – написал он, объясняя свои действия "малодушием". Однако обращение осталось без движения.

"Все мои показания, данные на следствии, – ложь"